homme-femme Un homme et une femme

В этих заметках 1971 г. Ж. Лакан делится своими соображениями в связи с семинаром Об одном дискурсе, который не был бы о кажущемся. Речь идет о социополовых ролях, значении фаллоса, и, конечно же, о понимании психоанализом женщины - насколько ее понимал этот парижский психоаналитик.

Опубликовано в Bulletin de l’Association freudienne № 54 за сентябрь 1993, страницы 13-21, со следующим введением Шарля Мелмана: «Я нашел в своих бумагах этот текст Лакана, без даты. Я думаю, что он мне был передан для публикации в Scilicet, затем (по какой-то причине?) выдернут из стопки автором. Я думаю, он не был опубликован, по крайней мере, большая его часть. Кто меня поправит или опровергнет?».

Фактически речь идет о подготовительных записках к семинару «D’un discours qui ne serait pas du semblant» от 9 июня 1971, которые так и были целиком опубликованы с полными факсимиле, в бесплатном дополнении для подписчиков Unebévue №8/9 весна/лето 1997.

(РП: рукописная пометка Ж.Лакана на печатном тексте).

Мужчина и женщина могут договориться, я не говорю, что нет. Они могут, как таковые, договориться кричать.

Что и происходит в случае, если они не сумеют договориться иначе.

Иначе, это означает по делу, которое есть залогом их взаимопонимания.

Таких дел достаточно…

(сюда по случаю включено понимание, и оно наилучшее, в постели).

Таких дел достаточно, стало быть, но вот в чем в них не хватает кое-чего: в умении понимать друг друга как мужчина, как женщина, что означает: сексуально.

Мужчина и женщина, не понимали ли бы таким образом друг друга, замолчав? И даже не в этом вопрос.

Ведь мужчине, женщине совсем не обязательно говорить, чтобы быть взятыми в дискурс. Как таковые, они – факты дискурса.

Улыбки здесь было бы достаточно для возражения, что они не только это. Конечно же, кто бы спорил? Но то, что они и это также, гасит улыбку.

И только лишь в таком смысле (РП: погашенная этой ремаркой) улыбка имеет значение на древних статуях. Зубоскалящееся самодовольство.

Следовательно, именно в дискурсе, являющиеся мужчиной и женщиной натурально, если можно так выразиться, должны равняться таковым.

Нет дискурса вне кажущегося. Если это не ясно само по себе, то я изобличил эту штуку. Этим я напоминаю об артикуляции.

Кажущееся выражается лишь начиная с правды. Без сомнений, в науке ее (РП: правду) никогда не поверяют без смущения. Но нам не стоит об этом лишний раз печалиться. Она без нас чудесно обходится. Чтобы она сделалась слышимой, достаточно ей сказать: «Я говорю» и в это верится потому, что это правда: кто говорит, говорит.

Можно ставить только на то (РП: пари Паскаля), о чем она говорит.

Ведь правда может сказать по поводу наслаждения лишь о кажущемся. И именно ставя на сексуальное наслаждение она всякий раз выигрывает.

Хорошо бы следовать за мною в моей дисциплине имени. Собственность имени, это быть именем собственным. Даже для смешанного в употреблении с другими имени нарицательного, время будет не зря потеряно на поиски точного применения. Но и когда имя осталось довольно точным, не сомневайтесь, приводите пример, называйте вещь ее именем: вещь – фрейдовская, как сделал я.

Она встает и исполняет свой номер (РП: естественно, я понимаю, что здесь надо было меня прочитать). Не я это ей диктую: это все же был бы отдых, к которому как к последнему рубежу перед кажущимся принуждают себя столько живущих, если бы я не был здесь выставлен как мужчина с наветренный стороны кастрации.

Конечно, правда, мой несношаемый партнер, в том же поветрии, - она сама его и разносит: держать нос по ветру, вот именно –, но от этого ветра ей ни жарко, ни холодно, по той причине, что правда оставляет кажущемуся слишком малое для нее наслаждение.

Это кажущееся имеет имя, возобновленное из времени, удивительного разыгрываемыми в нем мистериями, где оно именовало догадки о плодородии и как таковое отдано поклонению под личиной кажущегося органом.

Разоблаченное чистой правдой кажущееся, надо признать, довольно фаллично, – наш интерес вызывает наживка из свойства коитуса, а именно отбор генотипов с последующим воспроизводством фенотипа, чтобы заслужить это имя, – хотя ясно, что относящееся к нему сейчас наследие сводится к ацефалии такого выбора, либо к невозможности подчинить так называемое сексуальное наслаждение тому, что sub rosa, тайно, определяло бы выбор мужчины и женщины в качестве носителей точных наборов генотипов, так как в наилучшем случае именно фенотип управляет этим выбором.

Честно говоря, – здесь так и надо говорить –, имя собственное (так как вот еще одно) совершенно неизменно только на карте, где оно означает пустыню. Примечательно, что даже пустыни, нередко созданные во имя религии, никогда не бывают названы опустошившим их именем. Пустыня меняет имя лишь будучи оплодотворенной.

Не кажется, что прогресс науки относительно сексуального наслаждения (РП: содействовать этому) не найдет решения в знании.

Тем не менее, из-за того препятствия, которое она создает при появлении сексуальных отношений в дискурсе, ее место упрощалось, пока не стало до очевидности простым. Таково, в том смысле, которое у этого слова есть в логическом интервале Фреге, Bedeutung, значение, Фаллоса.

Если по-немецки то это в Германии, поэтому из лукавства я передал послание к столетию со дня рождения Фрейда соответствующим заголовком в моих Écrits.

Было бы славно затронуть в стране, избранной для этого послания, произведенное им потрясение.

Сказать, что я его ожидал – ничего не сказать. Моя сила состоит в знании того, что означает ожидание.

(Я здесь не учитываю двадцать пять лет расового кретинизма. Это значило бы признать их повсеместный триумф).

Скорее я настою на том, что die Bedeutung des Phallus – «в реальности» чрезмерно. В языке нет иного Bedeutung кроме фаллоса.

Язык, в своей функции существующего, в приведенном анализе означает лишь невозможность символизировать сексуальные отношения существ, которые в нем живут (которые живут язык), по той причине, что из этого жилища они держат речь. И не следует забывать мое высказывание о том, что речь тем самым не их привилегия, даже если они ее затрагивают во всем, в чем господствуют посредством дискурса.

Так называемое вечное молчание бесконечных пространств продлится лишь миг, как и многое другое. Вот такая фигня в новой астрономии.

Язык не образован из одного только Bedeutung откуда он извлекает свою структуру, состоящую в том, что живя в ней нельзя использовать ее лишь для метафоры порождающей все мифическое безумие, в котором обитают ее жители, - для метонимии они там берут чуть реальности, оставшейся в форме прибавочного удовольствия.

Так как это обнаруживается только в истории и с появлением письменности. Которая никогда не бывает простой «записью», даже если она будет выглядеть как содействие аудиовизуальному. Письменности нет никогда, от ее истоков и до ее последних технических многообразий, лишь что-то сочленяется как кости там, где язык стал бы плотью. Именно этим она свидетельствует, что наслаждение, сексуальное наслаждение, бескостно, и в этом сомневались относительно органа самца, обсуждая его как комическую фигуру.

Но письменность, не будучи речью, наделяет остовом все наслаждения, которые в дискурсе становятся очевидными говорящему существу. Давая им кости, она подчеркивает нечто безусловно доступное, но замаскированное: знать, что сексуальные отношения отсутствуют в области правды, установленной производящим лишь кажущееся дискурсом: проложить путь только в удовольствия которые подражают действительной там, - но которые остаются ей чуждыми.

Таков Другой наслаждения, навсегда запрещенный, которому речь позволяет жить только предоставив – вот подходящий образ - скафандры.

Вне сомнений это то, что издавна заставляло человека мечтать о луне. Теперь он там потоптался. Он там был вне сомнений накоротке с тем, опять застывшим в японских доспехах, который умел из некоего Серебряного Павильона в саду созерцать ее достаточно-фаллично, нам хотелось бы в это верить, однако это нас повергает (я говорю о тех, кого трогает эта идея) в замешательство. Не признав в S (A) из моей схемы след ноги на луне, выпутаться из этого нет возможности.

Это изящество стиля предупреждает, что я пришел в соприкосновение со структурализмом. Я разгружу ситуацию, в которую попал, путем фиксации отказа от перформанса. Меня действительно надо предать позорной капитуляции [в тексте есть одно s с каудинскими фуркулами], так как этот отказ создает культ компетенции, то есть некоторой идеальности, ссылаться на которую перед вами мне не позволено наукой этой эпохи.

(Результат таков, что когда мои Écrits вышли после перевода одной части на английский язык под скандальным заголовком « The language of the self », «Язык самости», мне об этом сообщили задним числом, по-испански, с не менее недопустимым заголовком «Структуралистский аспект Фрейда» или что-то в этом роде).

Осведомленность пренебрегает тем, что именно в неосведомленности она находит теплое местечко, предлагая себя в своем культе под видом идеального. Этим она по необходимости приходит к уступкам, что я и иллюстрирую чуть выше моей вводной формулой. «Мужчина и женщина могут договориться, я не говорю, что нет». Это чтобы подсластить вам пилюлю. Но пилюля, как известно, не поправит ничего.

Застывшее понятие термина структурализма пытается продлить делегирование опасным специалистам: специалисты правды, некоторой пустоты, замеченной в рассеивании наслаждения.

Именно этот вызов экзистенциализм принял без прикрас, после того, как еще более фальшивая феноменология бросила перчатку в своих дыхательных упражнениях. Места, оставленные пустынными философией, по правде говоря, там не были освоены. (РП: места) Как раз хороши для мемориала ее немалому вкладу в дискурс мэтра, который она твердо обеспечивает поддержкой науки.

Маркс или нет, и как бы ею не размахивали - прямо или вверх тормашками, ясно, что философия не была достаточно фалличной.

Пусть не рассчитывают на меня для структурализации невозможного дела жизни, как если бы оно не имело шансов доказать из этого свою реальность.

Чтобы мое заманчивое олицетворение «Я говорю» было принято в расчет, риторически, как правда личности, мне не приходится выбирать здесь, откуда его извлечь. (РП: я хочу сказать в колодце)

Ничего здесь не сказано о том, что означает разговор: безнадёжное разделение наслаждения и кажущегося. Правда, это радостно казаться и ни в коем случае не признавать, что реальность каждой из этих половинок преобладает только в утверждении бытия другого, либо же раз за разом лгать. Таков зенит (t) правды.

Ее экваториальная астрономия стала недействительной уже тогда, когда она родилась от пары ночь-день.

Астрономия пересматривается лишь приправляясь.

Вещь, о которой идет речь, отнюдь не в компетенции лингвиста, по причине, которой наметил пути Фрейд. Все же я напоминаю, что он не смог следовать этими путями иначе, чем приводя доказательства, вплоть до акробатики языковых перформансов, которые только лингвистика помещает в структуру настолько, насколько она следует существенной способности никогда не скрывать своих расследований.

Моя формулировка, что бессознательное структурировано как язык, указывает, что a minima, минимальное условие бессознательного, это – язык.

Это не отменяет ничего в пределах досягаемости загадки, которая состоит из того, что бессознательное больше чем кажется, так как именно от этого удивления мы отталкивались, чтобы назвать его так, как назвали. Но она быстро начала его дополнять всеми инстинктами.

По правде говоря, дело было в шляпе: нужно было только тщательно приделать к нему этикетку с адресом правды, которая в наше время существенно колеблется, не гнушаясь черным рынком.

Я нарушил рутину ее подполья, чеканя, что обсуждаемое знание анализировалось только формулируясь как язык, либо: на особенном языке, скрещивая его с этим, в чем, впрочем, он не делает ничего сверх позволенного вышеупомянутым языкам.

Никто мне не ответил о чем же знает язык: Die Bedeutung des Phallus, конечно я это уже говорил. Но никто этого не заметил, потому что это было правдой.

Кто интересуется правдой? Люди. Люди, чью структуру, которую я грубо обрисовал, можно найти в топологии на службе семей, с помощью бутылки Клейна. (РП: рисунок)

Каждая точка ее поверхности есть топологической частью изгиба кривой, происходящей здесь из единственной окружности, способной дать этой бутылке донышко, которым другие (РП: бутылки) гордятся не по праву.

Таким что в это верится не здесь, но в той структуре субъекта, которую истеричное спрягает с правдой своего наслаждения в неумолимом знании, что способный причинять наслаждение Другой, это - фаллос, или же кажущееся.

Понятно разочарование Фрейда, постигшего, что отсутствие-излечения, до которого он доходил с истериками, годилось только для требования, которым часто выражает себя наделенное реальными добродетелями кажущееся, от него признания в интересе к этой точке изгиба кривой, которую можно найти в теле как абсолютно некорректное топологически обозначение женского наслаждения: но знал ли это сам Фрейд?

В невозможном решении проблемы нужно оценить дело наиболее правдиво, то есть сделать из этого правое дело с согласия истерички, из обладателей этого кажущегося, хотя бы одного из них, описанного мною как hommoinzin[1], который должен быть до мозга костей сходным с нужным ее наслаждению, чтобы она смогла его глодать. Ее приближение к hommoinzin может указать выбранную по прихоти наклонностей мишень в сказанном, предназначенную ею для него умышленную кастрацию, ее шансы невелики, но ее успех не зависит от какого-либо мужчины, которого кажущееся скорее смущает, или который предпочтет кажущееся более открыто.

(РП: мудрецы, мазохисты)

Судить таким образом о результате значит недооценивать то, что можно ожидать от истерички, если только она пожелает включиться в дискурс. Это должно укротить хозяина, которому она предназначена, благодаря ей он перенесется в знание.

Здесь важным будет выделить то, что опасность – та же, с которой начинается преимущество предупреждать о ней помимо своей воли.

Предпочитать правду, даже воплощенную истериком (если можно так сказать), то есть давать ему то, чего мы не имеем, под предлогом, что она его определяет, это совершенно то же что и обречь себя на театр где ясно что это лишь фестиваль милосердия.

Это «где ясно» само есть результатом едва вероятного Aufklärung, прояснения: как бы коряво не был выведен на сцену дискурс аналитика, его достаточно для отказа истерика от роскошной клиники, загромождающей отсутствие сексуальных отношений.

Это можно понять как знак, сделанный кому-то, кого она собирается сделать лучше.

Единственное, что важно здесь - то, что не замечается: понимание того, что я говорю об истерике как о некоей вещи, определяемой количественно.

Слушая меня, можно было бы установить, что  всегда отсылает к неизвестному, чтобы действовать в Fx как переменная?

С тем, что я пишу об этом, было бы легко выявить, перечитывая Аристотеля, какое отношение к обозначенной именно как истеричка женщине позволило ему установить его логику в виде pan (talonnade)[2].

Такой восприимчивый человек, как Аристотель, никогда бы не допустил, чтобы  навязывало переход к «любой женщине», и это позволяет мне заявить, что в высказывании «любая женщина» истерик утверждается как субъект, и именно потому женщина поддерживает papludun[3], помещающий ее в эту логику преемника, чью модель нам дал Пеано.

Но истерик – не какая-то женщина. Идет речь о том, чтобы знать, дает ли психоанализ, как его определяю я, доступ к какой-то женщине. Или если женщина случается, это - дело doxa, признания, это как добродетели в Меноне[4] (но не, но не), этому нельзя обучить.

Здесь это переводится: то, что не может быть через нее (: через женщину) стать знаемым в бессознательном, или же артикулировано. Вопрос стал еще насущнее с тех пор, как я доказал, что существует лингвистически артикулированное, но не поддающееся артикуляции в речи, – и что там просто-напросто располагается желание.

Разделять, однако, легко. Именно там, где речь идет о наслаждении в качестве акцентирования на неизменности неизвестной величины, выскабливание наслаждения анализом не сможет вписать ее ни в какую функцию переменной, и это-то и позволяет мириадам женщин функционировать как таковым, то есть исполняя функцию papludun их сущности для всех их ситуационных вариаций.

Здесь предел моей формулы так называемого неудовлетворенного желания. (РП: Истеричное - функциональный путь: / введение в papludun/).

Из этого следует, что истерия определяется введением papludun, из которого составляется каждая из «каких-то» женщин, тем путем, что «не о каждой женщине может быть сказано что она является функцией фаллоса». Это исходит от каждой женщины, именно это составляет ее желание, и потому это желание поддерживается неудовлетворенным, что из него возникает женщина, но оно бы ни в ком не стало истеричностью. Вот в чем воплощается упомянутая мною правда, которую я, заставив говорить, вернул к ее структуралистской обязанности. (Verneinung, отрицание, нас рассудит).

Аналитический дискурс основывается на этом возвращении. Его хватило, чтобы разогнать театр в истерии. Он без сомнений соответствует тому упадку театра, на который ссылается Брехт. Иными словами, он меняет лицо вещей нашей эпохи, почему бы и нет? Только эта низость, если измерять психоаналитическим актом, рассасывается в глупости, упорствуя, и я вспоминаю о трусливом эхо под видом статьи о театре у истерички, которое отметило вход моих слов в игру. Нынешний психоанализ не может сослаться на то, что истеричка закрыла тему: когда истеричка доказывает, что страница перевернута, она продолжает исписывать ее оборот и даже следующую. Ведь она последовательна.

Это ставит вопрос об отсылке фрейдовской теорией к театру: как минимум Эдип.

Время обратится к тому, что есть театр, эту мысль необходимо поддержать для помощи другой сцене. После сонливости этого может хватить. И пусть он по этому случаю даст приют сносям фуксовых функций[5], это может оправдать желание продлить его.

Он может существенно облегчить заимствование означающих репрезентаторов субъекта у воображаемого представления.

Верно, что наслаждение, которое нужно себя заставить кастрировать, имеет к представлению лишь инструментальное отношение.

Именно этим Эдип Софокла имеет для нас привилегию перед другими неполными Эдипами, которые тем самым потеряны, и вдобавок даже слишком богат (РП: то есть он диффузен) для наших артикуляционных нужд.

Генеалогия желания в качестве предмета обсуждения, то, чем оно обуславливается, зависит от комбинаторики более сложной, чем в мифе.

(РП: Мы не должны гадать о том, для чего служил миф. Это метаязык).

В этом отношении мифологии Леви-Стросса имеют решающе значение. Они свидетельствуют о том, что сочетание неназываемых форм из мифем, многие из которых позабыты, происходит согласно точным законам превращения, но недостаточной логики, или по крайней мере (РП: о котором как минимум можно сказать, это есть) такой, которую наша математика обогащает.

Возможно, необходимо снова спросить, не лучше было бы психоаналитическому дискурсу посвятить себя интерпретации этих мифов способом, который не превосходит текущий комментарий, - впрочем, совершенно излишним, так как этнолога интересует сбор мифов, их классификация и сверка с другими функциями, обрядовыми или производственными, равно учтенными в записи, где достаточно артикулировать изоморфизмы.

Ни следа предположения, сказал бы я, о наслаждении, поданном таким образом. Это правда, даже принимая в расчет усилия, приложенные чтобы побуждать нас к усилиям по добыче сокрытых в этом знаний. Даное Леви-Строссом в Структурах замечание о показном действии, производимом ими в отношении любви, успешно дошло до сегодняшнего дня, пролетев над головами исследователей.

В общем, у Эдипа есть преимущество показать, чем мужчина может ответить на требования papludun в сущности женщины. Сам papludune этого бы не хотел. К несчастью это снова не та самая. Чтобы всегда приходить на одно и то же свидание, где срывание масок не обнаруживает ни его, ни ее.

Но эта басня поддерживает только то, что мужчина был всегда только маленьким мальчиком. Пускай истерик не в состоянии отступиться, он до последнего слова своей правды сеет сомнения в функции.

Шаг в сторону серьезности помог бы, как мне кажется, включиться в соображения о мужчине которому ранее в моем изложении отводилась скромная роль, – хотя он бы очень пригодился при случае, когда нужно было бы разговорить весь этот бомонд.

(РП: Здесь расплывчатое, туман того, что Фрейд говорит об Эдипе, миф ли это – софокловская ли это драма Гамлета)

Мне кажется невозможным, – я не зря уперся с самого начала в это слово, – не воспользоваться schize, расколом, отделяющим миф Эдипа от Тотема и Табу.

Я раскрываю мои карты: дело в том, что первый продиктован Фрейду неудовлетворенностью истерика, второй – его собственными тупиками.

От маленького мальчика, ни от матери, ни от трагизма перехода от отца к сыну, переход чего если не фаллоса? Того, что создает ткань первого, не оставляя следа во втором.

Тут отец наслаждается (термин, завуалированный властью в первом мифе), отец наслаждается всеми женщинами, пока его не прикончат его сыновья, взявшиеся за это не без сговора. После чего никто не заменит его в ненасытности наслаждения. Предел определен результатом: из того, что сыновья его пожирают, каждый лишь одну какую-то часть, происходит общее причастие. Именно отсюда возникает общественный договор: никто не прикоснется к матери, так как (РП: там уточнено… что только они еще могут находиться среди самых молодых сыновей) в гареме (РП: Это следовательно уже не) женщины отца как таковые (NM: которых касается запрет). Если происхождение закона действительно таково, то оно не из вводного для психоанализа так называемого закона материнского инцеста, который почти нигде не проговаривается (за исключением нескольких законов Ману угрожающих за это реальной кастрацией).

Я нисколько не оспариваю здесь профилактическую обоснованность аналитического запрета. Я подчеркиваю, что он не оправдан мифически (РП: Фрейдом) и что странность состоит в том, что ни Фрейд, ни даже кто-либо другой, кажется, не замечают этого.

Я длю мою поступь: наслаждение (РП: для Фрейда) произведено в уровень абсолюта, что возвращает к рассмотрению мужчины, мужчины первобытного, давайте сознаемся и признаем в этом фаллос, совокупность того, что феминно может быть субъектом наслаждения, – это наслаждение, как я только что заметил, остается завуалированным в королевской чете Эдипа, но это не означает его отсутствия в первом мифе.

Королевская чета даже не рассматривается вне изложенной в драме гарантии наслаждения народа, что легко приделать к нашим знаниям о любой королевской власти, как архаичной так и современной.

И у кастрации Эдипа нет иного финала, кроме как положить конец фиванской чуме, то есть вернуть народу наслаждение, гарантом которого послужат другие, что, конечно же, учитывая ситуацию, будет сопровождаться горькими для всех превратностями.

Нужно ли мне подчеркивать, что ключевая функция мифа строго противоположна в двух версиях? В первой сперва идет закон, главнейший настолько, что его положения выполняются даже когда виновники преступили его неумышленно. И именно из закона происходит изобилие наслаждения.

Во втором первично наслаждение. Закон лишь после, пощадим же меня от необходимости подчеркивать корреляты «перверзии». Ведь, в конечном счете, вследствие ее настойчивой раскрутки священным каннибализмом, все женщины по определению и стали запрещены общности самцов, появившейся как таковой в этом причастии. Это действительный смысл этого другого первостепенного закона: без чего тот, что учреждает его? Этеокл и Полиник присутствуют, я думаю, для демонстрации наличия других ресурсов. Верно то, что они происходят из генеалогии желания.

Нужно ли, чтобы убийство отца было установлено, для кого? для Фрейда? для его читателей? просто прелестно, чтобы никому даже не пришло в голову подчеркнуть, что в первом мифе оно происходит без ведома убийцы, который не только не признает, что он убивает отца, но даже не способен его узнать (РП: никто не убивает отца точно указанного как такового) так как у него для этого есть другой, который в античности его отец по праву усыновления, и чтобы не подвергаться риску убить вышеупомянутого отца он удалился в добровольное изгнание. Миф показателен тем, что обнаруживает место отца как родителя в эпохе где, как подчеркивает Фрейд, как и в наше время, такой отец проблематичен. Было бы также неплохо, и Эдип избежал бы наказания, если бы он не был царем, что значит, если бы Эдипу не нужно было действовать как фаллос, фаллос его народа, а не его матери, и на какое-то время это сработало. Я часто указывал, что именно от Иокасты должен был исходить поворот: это из того ли, что она узнала, или забыла?

Как бы там ни было, что общего с убийством во втором мифе, который можно понимать как бунт потребности? По правде говоря, без обдумывания мыслимо ли это определить иначе, чем последствие заговора?

Этот термин меня развлекает принадлежностью к тому, кто помешал мне в свое время работать над этой темой, и исключить тем самым возможность для некоторых психоаналитиков сбагрить парочку дополнительных врак по этим пунктам, составляющим их табу.

Я указываю тут только необходимое нам для возвращения к Фрейду, поскольку здесь он являет нам, что извлеченный из невроза вклад в психоаналитической дискурс не меньше собранного им на ниве истерии.

Возможно, подобное утверждение уже назрело, – во всяком случае, несомненно: именно исходя из прошедшего времени мы признаем – нельзя удерживаться от расследования фрейдовских трудов.

Происходит наоборот. Труды не подвергаются психоанализу. Они критикуются. Так же маловероятно, что невроз подвергнет дознанию свои основания, он скорее законсервирует их в себе.

Именно в показаниях маньяк привносит свою структуру в то, что относительно сексуальности проявляется как непроизносимое в дискурсе, чем мы обязаны мифу Фрейда.

Не его закону, конечно же, мы извлекаем из него прекрасные плоды, я хочу этим сказать, что он не дает универсальных рецептов для каждого конкретного случая. Это показательный пример нелепого закона, но который нерушим по озвученной мною причине: что нет средств внести в него свое отношение к упоминаемому в нем наслаждению. Внести можно лишь вписав, а это невозможно никакой артикуляцией сексуальных отношений у существа, способного сделать закон из своей речи.

Я сожалею, что мне пришлось здесь втуне напоминать то, о чем знает и даже пишет весь мир.

Что значительно в моем дискурсе в той мере, в которой он выражается психоаналитическим дискурсом, так это то, как невроз его подтверждает, как он определяется этим свидетельством, и не расплывчато как у пишущих сердцем.

У мужчины, как известно из опыта, нет привилегии в неврозе навязчивости, но у него есть предпочтение этого способа свидетельствовать о негодности в сексуальном отношении, которая не является уделом его пола.

У этого свидетельства не меньше ценности, чем у свидетельства истерика. У него, однако, меньше будущего, не только благодаря насыщенному прошлому, но и из-за отсутствия места в дискурсе поддерживающем.

Это удивляет все больше по мере попыток извлечь из него дискурс аналитический.

То, что может составить себя лишь демонстрируя занимаемое им там место.

Напоминания, которые мы только что извлекли из фрейдовских мифов, позволяют быстро перейти к тому, что они поддерживаются только семейным романом: фрейдовские мифы являются его частью, и пусть стороны рассудят, чем они там являются. Тут нет никакой надобности в психобиографии.

Отцовская метафора, как я ее определил уже давно, покрывает фаллос, то есть наслаждение насколько оно из кажущегося.

Именно в этом оно обречено на неудачу. Нет символического отца, как уже замечалось ранее, в артикуляции, где я дифференцировал фрустрацию с одной стороны, кастрацию, лишение с другой.

Отец не смог бы изъявить закон, даже если исторически он это проявляет: он может только служить ему. Отец-законодатель автоматически утрачивает право за просрочкой, я подчеркнул это для Шребера.

Есть лишь воображаемый отец, так называемый идеальный отец, чтобы образовать представителя лишения, касающегося только символических объектов.

Это то, что демонстрирует любая способствующая ему культура, конфуцианство как пример, где его представляет только табличка, о которой позаботятся его потомки после того, как его дети посвятят себя его старости, в совершенном незнании того, чем он является в своей фаллической функции.

Это не значит, что закон его кастрирует. Он делает хуже: он делает его типажом.

Он, конечно же, кастрирован, но это действие реального Отца, которое надо рассмотреть в контексте в еврейской религии, единственной, которая смогла развить свой собственный (размер? ndc) упадок.

Человек из облака, сказал бы я, из дыма или из огня, в зависимости от времени суток, тот, кто вмещает народ, образуя его одним телом, дав ему записи на скрижалях, не законы дискурса, что зовутся логикой, но речи, из которой выходят пророки и остальные преподы, ищите: там их много.

Замечено его предпочтение женщин в возрасте, именно им позволено рожать. Акцент чуда, проставленный на сохранении потомства патриархов, подчеркивает разделение наслаждения и того, что оно порождает.

Это означает, что наслаждение производится по приказу. Подлинное выражение сверх-я, – я выдвинул предположение косвенно, но высказанное однажды, оно убеждает все больше –, оно в Экклезиасте и оно произносится по-французски «Jouis», ликуй, в чем этот язык показывает свое благополучие. Так как ответ, будучи там омофоном, дает свое значение заповеди.

Вот что дает понять, как Фрейд одновременно смог ощутить структуру, которая соединяет невроз навязчивости с тем, что называется религией (не только в нашей области?), и самому прибегнуть к определенному отцом порядку, столь значительным для него, что ничто сексуальное не смогло установиться вне его поддержания.

Либо же этот порядок поддерживается только своей невозможностью, примером чему исторический пыл евреев.

Клиника, однако, показывает Фрейду преемственность долга, где мужчина определяется невозможностью соответствовать функции фаллоса. Упомяну ли я человека с крысами, идущего открывать дверь (реальный жест) мысленному образу его отца, умершего, чтобы показать ему свою эрекцию?



[1] Миф о мужчине (Отце), который мог бы удовлетворять любую женщину, воплощение воображаемого фаллического наслаждения (прим. перев.).

[2] Игра слов: to pan (у Аристотеля ) – целокупность, talonnade (фр.) – пинок пяткой, pantalonnade (фр.) – паясничанье. Согласно Мишелю Буссейру, который в «En-je lacanien, n° 10. Le sexe» (Erès, Toulouse, France, 2008) комментирует семинар 9 июня 1971 г., Лакан здесь говорит о фарсе первой великой формальной логики. Универсальное исчисление истерии возможно в противоположность женщине - «Quelques A sont B mais pas tous» - «Некоторые А являются Б но не все». И далее – «истерик не женщина» (прим. перев.).

[3] Согласно материалам сайта Роно-Альпийской Школы изучения Фрейда в Гренобле, неологизм «papludun», который встречается в Семинаре XXIV, у Лакана является означающим, призванным обозначить ограничение эротической функции в диссиметрии мужчина/женщина (прим. перев.).

[4] Диалог Платона с Сократом, в котором они предпринимают попытки обозначить добродетели, доблести, их природу и происхождение (прим. перев.).

[5] То же, что и автоморфные функции Пуанкаре, применяемые в алгебраической геометрии, теории алгебраических групп, теории многообразий и в теории чисел (прим. перев.).

Перевод: Полина Ювченко