Галлюцинирующий человек может свидетельствовать о доносящемся до него пении, приказах и придирках, смехе – а также о пестрых экзотических видениях и парадах мертвецов, о посторонних объектах в животе или под кожей, о запахах цветов или гари. Но только ли люди, тяжело страждущие душевно, способны воспринимать галлюцинации, или же галлюцинациям при определенных условиях может быть подвержен практически любой человек? Ответ – в психоаналитической практике.

Аудиометрия, или les écoutes à l'écoute

Конечно, гораздо спокойнее было бы считать вас плодом галлюцинации.
М. Булгаков, Мастер и Маргарита

Слово галлюцинация звучит схожим образом в большинстве европейских языков, поскольку происходит от латинского hallucinatio (заблуждение, ошибка, промах), что восходит к alucinor от древнегреческих ἀλύω (быть глубоко взволнованным, раздраженным, терзаться), ἄλη (скитание, смятение), ἀλύκη (мучительная тревога). Этимологически глубже праиндоевропейские корни *al – блуждать, быть помешанным  и *(a)lew – гнев, отчаяние.

Lewis Ch. T., Short Ch. A Latin Dictionary. –  Oxford: Clarendon Press, 1879.
Дворецкий И.Х. Древнегреческо-русский словарь. – М.: ГИИНС, 1958.
Pokorny J. Indogermanisches Etymologisches Wörterbuch, 1959 – № 55 (ā̆l-3).
Индоевропейский этимологический словарь Старостина C.А.

Галлюцинации бывают не только лишь слуховыми и зрительными: фиксируют вкусовые, обонятельные, осязательные обманы органов чувств. Комплексная галлюцинация является целой феерией, с более или менее сложным сюжетом.

Бывают искажения в восприятии, например, такие, когда субъекту в исполняемом гимне слышатся отсутствующие в тексте слова: в таком случае говорят об иллюзии. Считается, что иллюзия – прерогатива субъекта "нормального", психически "здорового", а галлюцинация относится к расстройству. Эта граница довольно условна. С одной стороны, есть иллюзии, которые считаются признаком формирования галлюцинаций и бреда, а так называемые аффективные иллюзии в психиатрии напрямую связываются с резким усилением тревоги.

См. Иллюзии осознаваемости, напр., у Ясперса К. Общая психопатология, – М.: Практика, 1997.

С другой стороны, субъект, признаваемый "нормальным", может как иметь опыт галлюцинирования в результате приема веществ и/или реализации практик ряда религиозных традиций, так и достигать галлюциноза путем специфических аутотренингов (т.н. смотреть ковер и тульповодство, когда псевдогаллюцинация обретает в восприятии характер объективной реальности).

В европейском медицинском контексте понятие галлюцинации используется в Средневековье: так, уже в 1660 г. мы встречаем его в переиздании Патологии Жана Фернеля, придворного медика Генриха II и Екатерины Медичи. Впрочем, нередко проблематика выделения и клинического описания галлюцинации сопрягается с религиозной проблематикой одержимости (к примеру, случаи бесноватости в монастырях Лудена, Лувьена и т.д.), неотделима от случаев т.н. массовой истерии – например, при Grande Peur (знаменитом периоде Великого страха в преддверии французской революции 1789 г.).

Lefebvre G. La grande peur de 1789 ; suivi de, les Foules révolutionnaires. – Paris : A. Colin, 1988. – см. Ч.2 (Сomplot aristocratique).

В психиатрии же классическое понимание галлюцинации возвращает нас к определению середины XIX в. Концептуальный подход к проблематике галлюцинации задал Жан-Этьен Доминик Эскироль, французский психиатр, автор первого научного руководства в этой области знаний. Он писал: "Актуально испытываемое ощущение, тогда как ни один объект, способный побудить к подобным ощущениям, не находится в досягаемости чувств"  (Esquirol, 1838, т. 1, стр. 80).

Цит. по Pellion F. Six notes à propos de l'hallucination verbale selon Jacques Lacan : un cas du dialogue psychanalyse/psychiatrie // Cliniques méditerranéennes, 2005/1 (№ 71) – p. 283-299.

Более лаконично галлюцинации характеризовал двадцатью годами позже Жан-Пьер Фальре, почти всю жизнь проработавший в Сальпетриере (ему мы обязаны подробным разбором связи между манией и меланхолией): "восприятие без объекта" (Falret, 1864). Крайне скупой на подробности постулат, который сводит галлюцинацию к чистому "предположению". Фальре оппонировали те практики, в частности, Гаэтан Гасьян де Клерамбо (ему принадлежит определение ментального автоматизма, которое станет разбирать Лакан), в чьей клинической работе встречались не только случаи "чистого голоса без речи", но и "чистая речь без голоса". Для психиатрической традиции характерно разделение на псевдогаллюцинации (с характером "сделанности", пассивной роли воспринимающего) и галлюцинации истинные. Последние обязательно проецируются вовне, и как считается, "более реалистичны" – вписываются в контекст окружающей обстановки, могут провоцировать у субъекта живой деятельный отклик.

Долгое время пытались выявить стойкую корреляцию появления галлюцинаций с гиперестезией, нейрохимическими реакциями, наличием опухоли и проч., но безуспешно. У Лакана в О вопросе, предваряющем любой возможный подход к лечению психоза (1958) приведен радикальный пример: согласно свидетельствам глухих пациентов, они вполне способны воспринимать речевые галлюцинации. Это справедливо и в отношении тех, кто глух с самого рождения – речь тогда идет о некоем послании, которое воспринимается как стороннее, но в то же время касается сути глубинных переживаний субъекта.

В начале Семинара 1955-1956 г.г. о психозах  для представления механизма симптомообразования Лакан ссылается на клинический случай un délire à deux.

Lacan J., Seminaire 1955/56: Les structures freudiennes des psychoses.

Иногда он называем также folie à deux (англ. madness shared by two) – это состояние, описываемое в психиатрии как синдром разделенного психоза.

По DSM-IV это shared psychotic disorder (297.3) и индуцированное бредовое расстройство (F.24) в МКБ-10.

Лакан говорит о двух пациентках из клиники св. Анны, матери и дочери, с общим паранояльным бредом (“deux personnes dans un seul délire”).

Lacan J., ibid: « …où j'ai présenté deux personnes dans un seul délire… ce qu'on appelle "un délire à deux" » (Лакан Ж.: « …где я представил двух особ с одним общим бредом… с так называемым "одним бредом на двоих" »).

В том числе, пространная отсылка к данному примеру есть и в статье Ж. Лакана "О вопросе, предваряющем любой возможный подход к лечению психоза".

Заметим здесь вскользь, что весьма специфический термин délire, несмотря на поливариантность использования во французском языке (даже в прямом значении термина разброс оттенков смысла очень велик – от расстройства и галлюцинации до отчуждения и психоза), переведен как бред не случайно.

Существует традиция использования термина в международных классификациях. Например, в МКБ см. F22 Troubles délirants; так, délire – один из частных случаев общего trouble mental. Кроме того, см. группы бредовых состояний, объединённых общей фабулой – например, délire mégalomaniaque, délire de persécution. Все они в переводе псих. лит-ры передаються как "бреды" (реже употребляется "мания", для которой, впрочем, есть отдельное manie) – бред величия, бред преследования, индуцированный ("наведённый") бред и т.д.

Итак, обе дамы утверждали, что их донимала, преследовала злонамеренная соседка, не давая ни поесть, ни спокойно отдохнуть: стучала, все про них вынюхивала, и даже нарочно барабанила в дверь уборной. Эта особа весьма вольных нравов имела в числе прочего женатого любовника.

В работе с дочерью очертился некий центр – ее усилия в лечении были направлены на то, чтобы доказать бездоказательность любых толкований, которые мог бы дать ее состоянию врач. Иными словами, она твердо стояла на том, что за ее умолчаниями не стоит никакое содержание.

Однажды, в редкую минуту откровенности, она поведала о действительно сильном переживании: как-то раз, на выходе из квартиры, она столкнулась в коридоре с упомянутым любовником. Тот обругал ее, бросив бранное слово. Все это было столь неприятно, что молодая женщина отказывалась повторить его брань вслух: рассказ зашел в тупик. Лакан перевел беседу в более легкое русло, и спустя несколько минут рассказчица со смешком призналась, что и она тогда не была "вся в белом". В том смысле, что сама спровоцировала этого мужлана, когда обратилась к нему, пробормотав: "Я иду от мясника [вар.: колбасника]".

Что можно услышать во фразе: "Я иду от мясника"?

Казалось бы, это обычная фраза, которую может обронить кто-либо из соседей при встрече. Точно так же можно было бы прокомментировать погоду. Но со стороны личностной фраза вскрывает то, что субъект застигнут чем-то, что коннотирует бойню, расчленение, туши и кровь. Подобный намек вполне может отсылать к жесткому поведению, агрессии.

Лакан ответил ей, что это ссылка на мясо, свинину (фр. porc). При этом Лакан подразумевал слово "свин" (фр. cochon) в отношении молодой женщины к чужому любовнику, и она с этим легко и быстро согласилась.

Лакан уточняет, что удачной интерпретацией он полностью обязан ее желанию: поскольку ей хотелось, чтобы фразу поняли именно так, она сама подвела слушателя к расшифровке. А ему, вместо поспешной интерпретации, следовало бы задаться вопросом – зачем ей нужно, чтобы за возвращением от мясника поняли свинью? Почему, в таком случае, рассказчица не могла заявить прямо: "Он повел себя как свинья"? Зачем здесь нужна аллюзия?

Лакан замечает, что для того, чтобы понять такую игру, следует войти в нее, но не спешить все понимать.

См. текст семинара Les psychoses (S. III), 1955-1956, Paris, Le Seuil, 1981: « Si vous comprenez tant mieux, gardez-le pour vous, l'important n'est pas de comprendre, l'important est d'atteindre le vrai:  si vous comprenez par hasard, même si vous comprenez, vous ne comprenez pas» – «Если вы понимаете – тем лучше, оставьте это при себе, важно не понимать, важно добраться до правды: если вам случайно удается понять, то даже если вы понимаете, вы не понимаете». Comprendre (фр. понимать) здесь – не случайно, не одиночно, и звучит рефреном, как в средневековых поучениях, вырастая до стилистической фигуры – то есть, автор явно стремился к усилению высказывания. Лакан прямо акцентирует comprendre, задает его темпоральность, используя один из самых сильных риторических приемов. Еще одной страницей ниже этот рефрен сменяется на reconnaître (фр. признать, распознать).
Мне следовало бы извиниться перед читателем за обилие прямых цитат тут и далее: коль скоро речь заходит о тексте, способном порождать сомнение даже в тех, кто почитает себя Sachverständige, нам затруднительно изыскать решение лучше того, чтобы обращаться к автору строк канона напрямую и щедрой горстью черпать из первоисточника. Не тщась оправдать overquoting, я утешаюсь здесь лишь надеждой споспешествовать нелаканойазычному читателю в формировании мнения собственного.

Сопротивление анализанта всегда принадлежит и аналитику.

Ibid: «...quand une résistance réussit c'est parce que vous êtes dedans jusqu'au cou, parce que vous comprenez» - «...когда сопротивление срабатывает, то из-за того, что вы увязли по уши, из-за того, что вы понимаете».

В данном случае понять нужно было не столько саму аллюзию, сколько то, почему рассказчица предлагает загадку. И тогда представляется уникальная возможность заметить перспективу, которая упускается при фокусировании на разгадке.

Конечно же, продолжает Лакан, "я такой, как и все, делаю те же ошибки, что и вы, я хочу сказать, что делаю все, что вас прошу не делать, и мне точно так же достается, даже если в итоге я умудряюсь все выровнять" –  важнее добраться до правды, чем понять, понимание – побочный продукт. "Но конечно же я понимаю, ведь у всех нас есть что-то общее с теми, кто погружен в расстройство, и в том числе во мне, как в нормальном человеке, есть толика расстройства" .

– Говорю ему, "я иду от мясника", а он что ответил?
А он ответил: "Свинья" (фр. truie).

Теперь все понятно. Значит, в речи субъект получает свое же сообщение инвертированным, на это-то нам и намекает мэтр. Известно, что многие больные из тех, кто жалуется на слуховые галлюцинации, напрягают горло и шевелят губами так, что наблюдатель со стороны уверяется – послание проговаривают и они сами.

Не спешите сразу все понимать! – снова упреждает Лакан.

Ibid: «...car ce qu'il s'agit précisément de comprendre c'est pourquoi on donne quelque chose à comprendre. C'est à cela qu'il faut que nous arrivions, c'est là le point essentiel» – «...поскольку здесь речь именно о том, чтобы понять, из чего исходит нужда в понимании. Нам следует прийти именно к этому, здесь важнейшая точка».

Сперва следует ознакомиться с обстоятельствами речи, и, возможно, заметить, что здесь сообщение далеко не идентично речи. Так, в анамнезе есть отсылки к повсеместному чувству несправедливого оскорбления, фону конфликта с соседкой en cause. К тому же, известно, как с молодой женщиной обходился ее муж: в ссорах он грозился изрубить жену [в колбасу], от размолвок с угрозами membra disjecta она бежала под родной кров. Всегда получалось так, что ее интимная жизнь происходила под сенью материнской опеки, мужской элемент воспринимался как временный и чужеродный.

Далее Лакан задается вопросом о том, не является ли здесь оскорбление способом защиты от обособленной жизни в паре с родителем? Он делает вывод: сообщение не инвертировано, это подлинный месседж субъекта. Слово "свинья", без сомнений, реально было услышано, даже если эта история передана экивоками. Следующая задача – уяснить, кто же говорит.

Психоаналитический подход локализует источник галлюцинаций в области желания. Мы узнали, что муж рассказчицы – мясник, и вел себя с ней как мясник. Говорил ли он метафорически – или серьезно, буквально, как восприняла эти слова она сама? Ей удалось сбежать от него и его родственников, и она возвратилась к матери; но и у матери ее не покидает сильнейшая тревога. Молодая женщина ощущает себя так, словно ее мир уже изрублен на части. Так, может быть, она и есть свинья? А если не она, то кто? И, в первую очередь, кто говорит?

Можно определить место в дискурсе, из которого исходит послание вследствие изменения в  отношении порядков символического и реального. При падении "отцовской метафоры" обычные означающие, которые до того были связаны в цепи, возвращаются из реального.

Практика показывает, что вторичным процессом в таких случаях довольно-таки часто выступают ритуалы (обряды, модифицированные с поправкой на личные означающие) той формы монотеизма, которая является традиционной для социокультурной группы анализанта. Как отмечал Фрейд, смерть мифического Отца усиливает запрет.

Лакан указывает на разграничение, которое он проводит между autre, другим (воображаемым партнером), и Autre, большим Другим (с большой буквы, grand A). Большой Другой – это одновременно и закон, который нас отделяет от недостижимой Вещи (фр. la Chose), и запрещенное наслаждение. Неуверенность в желании Другого порождает тревогу: "Он просит у меня то и это, но чего же он на самом деле хочет?".

Lacan J. L’angoisse. Séminaire X (1962-1963). — Paris: Le Seuil, 2004.

В высказывании (фр. en disant) он помещается в позицию, где субъект сможет его узнать (фр. reconnaître), посредством чего сам субъект может быть узнан.

Мы видим только фрагмент долгого, по-видимому, диалога:

– …
– Я иду от мясника.
– Свинья!
– …

и не знаем, на какую фразу ответом стало: "Я иду от мясника". Мы даже не уверены в том, что эти реплики звучали в указанном порядке. Поскольку Другой находится по ту сторону субъекта, структура аллюзии становится видна благодаря невысказанному.

Лакан говорит об этой молодой женщине как о паранойяльной потому, что из ее цикла обмена сообщениями исключено непосредственное обращение к Другому. Вместо этого говорят двое других (autre): сосед, который используется в качестве марионетки для передачи информации, и она сама, то есть ее собственное я (фр. moi).

Вместо прямого обращения пациентка прибегает к иносказанию, содержание которого неочевидно ей самой – а именно, что от мясника выходит, как правило, изрубленная свинья.

Так какое же концептуальное объяснение галлюцинации дает Лакан?

Следует заметить, что концептуальное объяснение какому-либо факту дискурса по определению не является полным: оно обосновывает лишь возможность номинации, но не его необходимость.

Ф. Пелион обращает наше внимание на то, что в изложении Лакана присутствуют два противоречащих друг другу положения, которые он называет гипотезой прерывания (фр. discontinuiste) и холистической гипотезой, и видит в этом различении следствие нозографически оправданного конститутивного разделения между паранойей и шизофренией:

- первая касается "прерывающего" характера галлюцинации. Такая позиция относится к семинарам и текстам 50-х годов, когда галлюцинация понимается "неким означающим в реальном", что подчеркивает ее символическую природу. Ее особенность в том, что она подразумевает относительное равенство означающих, приходящих в галлюцинозе, и означающих, приходящих от аналитика. Иными словами, с помощью talking cure, то есть в аналитической процедуре, есть возможность реинтегрировать в символическое анализанта изолированное означающее, врывающееся из галлюцинаций. Это вполне отвечает фрейдовскому пониманию паранойи;

- холическая гипотеза относится к пониманию символического, полностью сводимого к реальному. В первом же семинаре Лакан говорит, что в символическом регистре ничто не проявлено прямо; в L’étourdit (1973) он утверждает, что при так называемой шизофрении субъект не способен применять ни один из установленных дискурсов.

Lacan J. L’étourdit // Autres écrits. – Paris: Seuil, 2001 – p. 449-495.

Феномены ментального автоматизма, чистой речи без голоса и досмысловых мыслей свидетельствуют о таком состоянии относительно Другого, когда попытки изолировать означающее в реальном бесплодны. Эта позиция для клиники звучит менее обнадеживающе, по этой причине Лакан в 1975 г. возвращается к пересмотру случая Шребера.

Frédéric Pellion, ibid.

Говоря о клинике, следует заметить, что в ряд исследований феномена галлюцинации был выстроен на предположении, будто при различных типах психических состояний возникают  разные типы и даже содержания галлюцинаций. Будь это так, мы легко могли бы диагностировать, к примеру, алкоголизм по рассказу о шмыгающих собаках, а психоз – по голосовым императивам. На практике подобного строгого разграничения, конечно же, нет. Содержание, форма галлюцинации находятся в теснейшей связи с личной историей субъекта, его означающими.

В классическом случае пациента Фрейда, Человека с волками, есть описание пережитой в детстве галлюцинации об отрезанном пальце:

Когда мне было 5 лет, я играл в саду возле няни и резал перочинным ножом кору одного из тех ореховых деревьев, которые играли роль в моем сновидении. Вдруг я заметил с невыразимым ужасом, что так перерезал себе мизинец (правой или левой руки), что он остался висеть на коже. Я не чувствовал боли, а только сильный страх. Я не решался сказать об этом находящейся в нескольких шагах няне, а опустился на ближайшую скамью и остался сидеть, неспособный бросить еще взгляд на палец. Наконец, я успокоился, посмотрел на палец, и оказалось, что он был совершенно невредим.

Фрейд З. Из истории одного детского невроза (случай Человека с волками).

Она состоит в чистейшем отбрасывании (нем. Verwerfung) и отказе от кастрации. Лакан позже должен был снова взяться за этот анализ, подчеркивая при этом слово Verwerfung, которое он переводит скорее как форклюзию, чем как отбрасывание. Материал в форклюзии возвращается из внешнего, из "реального", и в пережитой мальчиком в пять лет галлюцинации кастрация имеет вид отрезанного пальца.

Не стоит забывать, что в психозе субъект занимает позицию объекта а, тогда как аналитик помещается в место разделенного субъекта ($), соглашаясь на роль опоры подобного разделения, производимого речью.

Данной ремаркой авт. ст. обязана д-ру П. Валасу.

Можно добавить еще, что в клинической работе иногда доступен дополнительный вектор исследования: с аналитической целью подготовленный наблюдатель мог бы воспользоваться звуковой модуляцией сообщения, т.е. распознать источник высказывания на слух – по высоте голоса, манере, интонации. Так мы часто понимаем, кто на связи, уже по короткому "алло". В Семинаре R.S.I. (1975) Лакан заключает: "Паранойя это голос, который озвучивает взгляд".

Что до неврозов, то разница между галлюцинацией и навязчивой идеей состоит в том, что при обсессиях инциденты никогда не воспринимаются как внешнее влияние, даже если аудиация может в ряде случаев быть квазигаллюцинаторной. Навязчивые идеи, в отличие от галлюцинаций, признаваемы субъектом как выражение его собственной воли, растерявшийся и ужаснувшийся субъект считает свои мысли чудовищными, и спешит предпринять ряд защитных компульсивных действий (проверка состояния, покаяние и т.д.). С галлюцинациями же если и борются, то, скорее, попытками переключить внимание на привычные занятия, нейтральные объекты, рутинную работу.

Каким бы ни был случай, психоанализ не выстраивается из суждений absque omni exceptione.

_________________

Ниже вашему вниманию предлагается перевод статьи из Словаря психоанализа (под ред. Б. Вандермерша, Р. Шемама).

Автор статьи - Жан Тьерри, психиатр, психоаналитик, член Международной фрейдистской ассоциации.

галлюцинация сущ.ж.р. (фр. hallucination; англ. hallucination). Проявление психоза, чье выражение имеет необходимым и достаточным условием стереотипную формулу незнания: они мне говорят, что...

ЭНЦИКЛ. Галлюцинация – это феномен речи. Главным образом вербальная (она может и не быть воспринята на слух), она проявляется в голосовом измерении, то есть она не сводится ни к сенсорному, ни к перцептивному, как это пытается представить психиатрическая традиция (см. "восприятие без объекта", Бейль). Поле галлюцинирования является для субъекта недиалектизируемым полем, где весомость правды измеряется знанием, предписываемым эмитенту: абсолютом. Ее поле может быть постигнуто лишь в отношении к теории означающего, к структуре слова и к действию форклюзии Имени Отца на субъекта, а также расстройств, которые сопровождают ее в трех регистрах воображаемого, символического и реального.

В Семинаре III о психозах (1955-1956) Лакан обосновывает феноменологию психоза и галлюцинаций как структурный результат действия механизма форклюзии (нем. Verwerfung) в следующей формуле: "то, что было отвергнуто в порядке символического, возникает в реальном". Таким образом, то, что было форклюзировано в символическом, возвращается в ином месте: в реальном, это придает галлюцинации особую вирулентность и достоверность. Галлюцинация составляется как прототип психотического вторжения и парадигма личного значения.

Такое возвращение возымеет последствия в круговороте речи, как Лакан показывает в схеме L. Не имея возможности быть признанным в A, субъект получает послание уже не инвертно, но напрямую. Субъект закрепляет означающее Ты там, где имеется недостаток в Другом (место кода) относительно способного его конституировать ты.

Галлюцинация вскрывает, таким образом, мертвенный характер разъятого означающего вне цепи, более не сочлененного с фаллическим значением. В этом проявляется особый регистр галлюцинации, определяемый непосредственно, без какой-либо медиации, символической игрой метафоры.

Отсутствию, связанному с невозможностью речи произвести субъект, соответствует в реальности галлюцинаторный голос, что иллюстрирует галлюцинация "о свинье", описанная Лаканом в статье "О вопросе, предваряющем любой возможный подход к лечению психоза" с характером аллюзии, аллюзии к большому Другому "как понятию, которое всегда присутствует, но никогда не видимо, никогда не называемо, разве что косвенно".

Если в Семинаре III галлюцинация "Свинья" рассматривается лишь в рамках воображаемого, то в последующих работах Лакана, когда уже был построен концепт объекта a, стало возможно установить галлюцинацию как его овеществление, то есть, как вторжение голоса в виде реального объекта a. Он демонстрирует присутствие реальной вещи, от которой субъект не смог избавиться из-за символической пунктуации.

Полина Ювченко для журнала Лаканалия (Санкт-Петербург)