Как известно, идеальный перевод невозможен. Стихов перевод – втройне. Что есть в поэзии? Смысл стихов, который можно сохранить в дословном переводе или литературном пересказе; напев, составленный ритмом, рифмой, созвучиями; и визуальная форма (сразу же приходят на ум Аполлинер, Маяковский). Как и у любого другого произведения, у поэзии есть контекст – с ним может справиться предисловье, но он влияет и на технические моменты – в частности, на выбор одного из синонимов при передаче понятия. Итак, какую неизведанность таит поэзия Лакана, знаменитого французского психоаналитика?

Невероятно трудно сочетать все приемы стихосложения гармонично, так, чтобы они родили синергию. Поэтому перевод поэзии сообразнее называть переложением, а именно переложением мыслей и чувств с прокрустового ложа одного языка на другое, как мы уже имели случай обсуждать в связи с переводом художественным и научным. И, тем не менее, заинтересованному читателю очень хочется воспринять если не все, то хотя бы пару скрупул, невзирая на препятствие неродного языка.

О сонете Жака Лакана

Сонет был написан Лаканом в 1929 г., и есть в рукописном экземпляре, адресованным им литератору Фердинанду Алкие – с пометками "Melancholiae Tibi Bellae" и "Ардло, 6 августа 1929". Именно по первоначальной версии поэзии создан предлагаемый ниже перевод.

В 1933 г. стих под заголовком Hiatus irrationalis и с незначительными пунктуационными правками был напечатан в издании сюрреалистов Le Phare de Neuilly.

Издание прожило всего четыре номера, но в нем успели отметиться яркие представители богемы, подающие надежды философы и поэты – Арп, Иван Голль, Астуриас, Кено и т.д.

J. Lacan. Hiatus irrationalis // Le Phare de Neuilly, revue №3-4, 1933. – p. 37.

Произведение Лакана по всем признакам имеет поэтическую форму сонета. Его 14 строк разбиты на два катрена и два терцета, в которых есть чередование т.н. женских и мужских рифм.

Поэзия подчиняется традиционной форме с допустимым отступлением, имея в катренах итальянскую перекрестную рифмовку (ABAB ABAB), а в терцетах – французскую последовательность (но есть и нюанс, о котором речь пойдет ниже).

Содержание стихотворения также удовлетворяет формальному требованию перелома в сюжете, который композиционно соответствует переходу к терцетам. При этом, хоть произведение и тяготеет к жесткости цезуры классического александрийского стиха, в восприятии ряда мест многое будет зависеть от трактовки чтеца.

Сонет вновь появился в Magazine Littéraire (№121, 1977) с правкой: исчезла последняя строфа второго катрена, и отредактированный таким образом стих формально уже не являлся классическим сонетом. Судя по правке, отношения автора со Злом оказались непросты.

В 2010 г. в №31 психоаналитического журнала La Petite Girafe, в выпуске L'inconscient poète - Бессознательное поэт, сонет был перепечатан в соответствии с версией из Le Phare de Neuilly.

Так что же значат заглавия на латыни и греческом, которые сам Лакан оставляет без перевода?

Что до выражения hiatus irrationalis, относимого к различию между потенциальной бесконечностью человека и актуальной бесконечностью Бога (подр. см. у Декарта) в христианской этике, заметим следующее:

Между настоящей (актуальной) бесконечностью и неопределенно (in indefinitum) возрастающими конечными лежит целая пропасть, hiatus irrationalis. Неправда, что между ними различие только в степени. Мы имеем здесь как бы новую, высшую "категорию", и попытки объяснить и построить высшую категорию посредством низшей — принципиально несостоятельны.

Б. Вышеславцев. Этика преображенного Эроса.- Paris: YMCA Press, 1931.

Сонет имеет подзаголовок Pantha Rei. Πάντα ρει – крылатое выражение ("Все течет, все изменяется"), приписываемое Гераклиту. Лирический герой начинает и завершает свое путешествие, как у де Костера, на шабаше духов, на Пасхе соков земли:

И вот духи соков земли наклонили свои чаши — разом все вокруг распустилось, зазеленело, зацвело. Трава зашевелилась от множества стрекочущих насекомых, в воздухе замелькали птицы и бабочки. Духи между тем лили и лили из чаш, и все подставляли рты и пили сколько могли. Феи цветов кружились вокруг рыжих виночерпиев и целовали их, чтобы те не жалели им соку. Иные умоляюще складывали руки. Иные блаженствовали под этим дождем. Но все они, алчущие, жаждущие, летавшие, стоявшие, кружившиеся или же неподвижные, — все тянулись к чашам и с каждой выпитой каплей становились резвее. Между ними больше не было стариков; и уродливые, и прекрасные — все были преисполнены бодрости и юношеской живости.
И они смеялись, шумели, пели, гонялись друг за дружкой по веткам деревьев, как белки, в воздухе — как птицы, самцы преследовали самок и исполняли под божьим небом священный завет природы.
А затем духи соков земли поднесли царю с царицей по большому кубку. И царь с царицей выпили и поцеловались.
После этого царь, держа царицу в объятиях, вылил из своего кубка остаток на деревья, на цветы и на духов.
— Слава Жизни! Слава вольному воздуху! Слава Силе! — воскликнул царь.
И все воскликнули за царем:
— Слава Силе! Слава Природе!

Ш. де Костер. Легенда об Уленшпигеле и Ламме Гудзаке. – М.-СПб.: Всемирная литература, 1919.

Можно поддаться этому опьянению, но лирический герой не дает стремнине увлечь себя. Бурному потоку соков, кровей, гормонов и т.д. он противопоставляет некое вечное желание. Мы узнаем в этом желании порыв гетевского Фауста – жажда познания оказывается сильнее порыва раствориться во сне теплой ночи.

Героя Лакана, влекомого грузом раздумий в трюме его Bateau ivre, выносит к песчаному берегу.

A. Rimbaud. Le Bateau ivre. – P. : 1871.

Но и там он не находит покоя: демон его мыслей, рассуждающий трезво и сухо, в полном одиночестве роет жесткий грунт (вероятно, гранит науки). Он "heurte au sol dur", что звучит схоже с "heurter contre les murs" – т.е. практически это созвучно тому, чтобы биться головой о стену. Его усилиями восстает хтоническое зло, слепое и глухое, схожее с бесчувственным божеством.

Но чего стоят все эти усилия? Лишь только демон прерывает речь, замолкает – иными словами, приостанавливает изыскания – полнокровные вещи и раскаленные формы снова тут как тут. Стоит только выйти из потока дискурса – и снова подхватит поток первозданного жара, текущего по венам. Герой узнает в них саму Природу и ныряет в их поток.

Важный внутренний аспект героя, какое-то созревшее понимание, зарождается внутри благодаря погружению в пучину стихий и поддерживает их. Герой снова обращается к формам в повелительном наклонении, призывая их струить внутри пот и различные соки. Но это повторение не дословно, оно является синтезом двух первых строк начального катрена. Основываясь на пережитом опыте, герой концептуализирует изменение, случившееся с ним: если он бессмертен, то лишь благодаря огненной игре элементов в алхимической кузне.

О переложении сонета

Из мелкой сволочи вербую рать.
Мне рифмы нужны; все готов сберечь я,
Хоть весь словарь; что слог, то и солдат —
Все годны в строй: у нас ведь не парад.
А.С. Пушкин, Домик в Коломне

Переводя поэзию, мы оказываемся лицом к лицу с системой звуков и образов, которые несут символическую нагрузку. Но даже знание тонкостей языка не всегда спасает, поскольку ряд словосочетаний вербальными эквивалентами другого языка в точности заместить невозможно.

И в то же время, упражнение по созданию и переводу поэтических форм имеет для упражняющегося то бесспорное достоинство, что способствует упорядочению мыслей – а читателей остается лишь просить о снисхождении за несовершенства производного продукта.

Первый вариант перевода, вдохновленный перепостом от мсье Оливье Дувиля (психоаналитика лакановской ориентации), можно отыскать в архиве тайм-ленты моего FB-аккаунта; но от приемлемой удовлетворенности результатом меня отделял ряд дальнейших правок, см. ниже.

Сохранение аллитераций часто влечет за собой утрату размера, а следование размеру бьет по рифмам. Насколько же можно приблизить текст переложения к оригиналу, не потеряв в образах, и по возможности (о, Оккам!) не привнеся новых? В вопросе, что сохранить, а что принести в жертву, хочется пожертвовать скорее метром, чем стилистикой.

В частности, в последней строке сонета было бы удобно использовать вместо слова любовник его синоним амант – но это устаревшее слово-калька, как весьма вычурное, привлекает дополнительное внимание и тем самым разбавляет образ. Впрочем, это вопрос вкуса и литературных привычек.

Прошу, судите сами на еще одном примере из сонета Лакана: давайте взглянем на слово grève в начале второго катрена. Это и стачка, забастовка, и одновременно песчаный берег, дюна (кроме того, возможна отсылка к Гревской площади в Париже – некогда месту публичных казней; еще и поножи, т.е. латы в старофранцузском обиходе – но в контексте произведения нас это интересует мало). Многозначность grève в чем-то схожа с многозначностью омоформ рус. коса. Окончание первой строки второго катрена является самым слабым местом моей версии перевода, поскольку я не отыскала в русском языке такого слова, которое бы верно рифмовалось, укладывалось в размер и имело двусмысленность, схожую с французской. Скосился к причалу? Если вам здесь повезет больше, буду рада получить извещение!

"Без гнева" – компромисс, попытка выстроить образ на не самом подходящем материале; в нем есть намек на забастовку (гнев), и намек на отказ от курса, на решение увязнуть в песке (без).

Конечно, можно отказаться от рифмы, которая требует использовать окончание "-ева", но тогда (сугубо на мой вкус) утратится важная часть очарования сонета. Ведь настойчивый рефрен "-ева" в месте почти всех женских рифм (то есть таких, где ударение падает на предпоследний слог рифмовки) из-за особенностей подбора слов автором не выглядит случайным.

В самом деле, последний терцет, где лирический герой признается в вынужденной любви жару (перво)элементов, зарифмован AAD вопреки распространенной "французской" последовательности (EED или EDE). И этот сонет не сплошной (см. первый терцет).

Более того, вторая строка последнего терцета дублирует первую строку первого катрена лишь с незначительной заменой путем внутренней подстановки (choses – formes).

Итак, ева – может ли это быть вакхический выкрик "Эван, эвоэ-э-э"? Может, здесь отсылка к оппозиции дионисийского и аполлонического?

Но все же автор сохраняет именно -ève, что полностью соответствует во французском написании библейскому имени Евы – Ève.

Ева, вечная женственность и загадка?

Не это ли признание в любви суть Melancholiae Tibi Bellae?

Любителям исторической точности и деталей

Существует версия перевода – Пробел разумения, опубликованная Вяч. Вс. Ивановым в серии Избранных трудов по семиотике и истории культуры.

Иванов В.В. Т. 3: Сравнительное литературоведение. Всемирная литература. Стиховедение / Ин-т мировой культуры МГУ. — М.: Языки славянской культуры, 2004. - Разд.: УНТ, канонический текст и новейшая литература, стр. 117.

Узнав об этой версии, во избежание предвзятости я предпочла сперва составить собственное переложение, и лишь затем ознакомиться с вариантом из Сравнительного литературоведения. Тем интереснее мне позже было рассмотреть все три текста, тем поучительнее оказались находки.

В варианте, предложенном Вяч. Вс. Ивановым, за основу взята версия из Magazine Littéraire.

Как мы уже знаем, текст 1977 г. разнится c ранним изданием одной строкой, а именно: "Le mal aveugle et sourd, le dieu privé de sens" (дословн. подстр.: "Зло слепое и глухое, бог лишенный чувств", в выбр. мною вар.: "Зло без глаз и без чувств, словно бог-истукан"). Оттого в комментарии автор ведет речь о "неправильном сонете" и использует стих молодого Лакана как пример ниспровержения устоев. Все же, здесь вкралась фактологическая неточность – в 29 лет тот не рушил классические каноны (а рушил ли? но если и рушил, то, насколько известно, не в поэзии).

Данная ремарка важна лишь в свете понимания жизненных вех психоаналитика, окрещенного журналистами "французским Фрейдом".

Итак, в версии Magazine Littéraire существенно сокращен образ демона-мыслителя. Но и помимо хтонического нюанса, перевод из Сравнительного литературоведения оставляет впечатление легкости, задора. Словно покрытые патиной старинные доспехи были начищены до блеска и засияли, как украшение, став эффектной виньеткой в стенной нише прозы. В этом переводе больше живости, чем слышится в исходном сонете, и он намного более волен, летящ по форме в сравнении с классической тяжеловесностью оригинала. Таков и выбор переводчика относительно названия:

- вместо ррокочуще-торжественного латинского irrationalis и загадочного-змеяще-с(х)ссвистящего зияния-hiatus (предположительно, темного - бездонного, глядящего в наблюдателя);

- возникает привычный, но манящий из повседневности образ пробела (предположительно, белого - но ждущего заполнения, своего Колумба) и тыльного к непостижимости разумения.

Помимо соответствия худ. образов, неоспоримо влияние семантического ореола метра. Итак, Пробел разумения можно счесть самоценным литературным произведением, не лишенным отдельных достоинств. Что до меня, на сей раз я предпочла ориентироваться на сохранение того саби-югэн, которое возникает при касании к старым фолиантам.

Больше переводов, хороших и разных! Заинтересованный читатель остановится на том варианте, который окажется ему ближе, либо создаст свой, непохожий.

Полина Ювченко для журнала Лаканалия (СПб)